доводя до ума и выкладывая в общий доступ записи про иорданию, обнаружила с удивлением, как резко в какой-то момент они изменились - раньше достаточно было пройтись свежим взглядом на предмет наличия очепяток, и черновичок уходил в продакшн, и тут вдруг все кардинально испортилось, местами написано совсем безобразно, первую такую запись слегка подлатала и оставила задачку переписать ее на потом, но дальше - больше, так что приходилось действительно чуть ли не все переделывать, и, возможно, так было бы и лучше, чем вносить правки настолько массовые - во всяком случае, времени это заняло бы никак не больше. догадалась посмотреть на даты, когда эти черновички были написаны, и все поняла) не уверена, конечно, что сейчас пишу лучше, но через несколько месяцев взгляд превращается в совершенно посторонний, и по крайней мере как критику себе доверяю) весьма интересным оказалось то, как именно безобразие стало проявлять себя в тексте. самое простое, что сразу бросается в глаза - многократное повторение какого-нибудь словечка типа "даже", "совсем", "уже", "всего", "еще" и далее в таком же духе, причем в каждой отдельной записи прослеживается маниакальное пристрастие только к одному подобному слову, каждый раз новому. другая же особенность действительно удивила, структура всего текста изменилась, и хотя фразы были построены во всех отношениях правильно, логические и причинно-следственные связи между элементами не обозначались прямо, так что для понимания приходилось порой прилагать некоторое усилие даже мне, и оказалось, что как читатель предпочитаю, чтобы дорога была ровной и гладкой, а не приходилось бы самостоятельно достраивать мосты, пробивать туннели и укладывать асфальт. напомнило это больше всего манеру письма арабского, в той мере, в которой с ним знакома) забавно, получается, что писатель во мне (когда устал, загнан у угол и балансирует на грани, точнее когда подобные нехорошие фигни происходят со мной в целом, а ему приходится выцарапывать себе ресурсы откуда попало) совсем не согласен со мной же - читателем в таком фундаментальном вопросе, и стоят они на точках зрения противоположных, и воротят носы друг от друга) а ведь всегда казалось, что у них полнейшее согласие и взаимное довольство) аналогия этому нехарактерному стилю нашлась не где-нибудь, а в коране, искать другие примеры как-то влом, да и этот уж больно хорош, безотносительно к теме данной конкретной болтовни. когда перечитывала суру "юсуф" после того, как прочла манновского "иосифа и его братьев", поняла, что ранее не совсем разбиралась в смысле следующего эпизода:
30. И cкaзaли жeнщины в гopoдe: "Жeнa вeльмoжи coблaзняeт юнoшy. Oн нaпoлнил ee любoвью. Mы видим, чтo oнa - в явнoм зaблyждeнии".
31. Koгдa oнa ycлыxaлa пpo иx yxищpeния, тo пocлaлa к ним и пpигoтoвилa им места для вoзлeжaния и дaлa кaждoй из ниx нoж и cкaзaлa: "Bыйди к ним!" Koгдa жe oни yвидeли eгo, тo вoзвeличили eгo, и пopeзaли ceбe pyки, и cкaзaли: "Дaлeк Aллax! Этo - нe чeлoвeк, этo - тoлькo блaгopoдный aнгeл".
это перевод крачковского, который собственно и читала, в других вариантах уточняется, что ножи были для фруктов:
30. Женщины в городе стали говорить: «Жена знатного мужа пыталась соблазнить своего юного раба! Она страстно возлюбила его, и мы полагаем, что она впала в очевидное заблуждение».
31. Когда она услышала про их хитрость, то пригласила их, велела приготовить им подушки, дала каждой по ножу для фруктов и сказала: «Выйди к ним». Когда они увидели его, то так превознесли его, что порезали ножами себе руки и сказали: «Упаси Аллах! Да ведь это — не человек. Он — не кто иной, как благородный ангел».
цитировать манна - занятие рискованное, строк будет далеко не две) но что-то мне лень самой дальше слова сочинять, вероятно, впадаю в тот же недостаток, анализом которого и занималась все это время) только сначала совершенно ни к селу ни к городу процитирую нечто совершенно иное, идеально подходящее под текущую ситуацию - Правила и законы существуют не для тех минут, когда нет искушения, они как раз для таких, как сейчас, когда душа и тело бунтуют против их суровости; но как они ни тяжелы, я не нарушу их. Если бы я для своего удобства нарушала их, какая была бы им цена?
ну, а теперь манновские словосплетения, из той единственной его книженции, которую люблю)
Она сидела среди них у бассейна с видом страдалицы, вымученно улыбаясь змеистым ротиком, и ждала, когда придет ее миг. Как во сне и по образцу сна готовилась она открыться своим подругам и как во сне была уверена, что ее представленье удастся. Оно совпало с разгаром угощенья. В украшенных цветами корзинах лежали наготове прекрасные плоды: душистые золотые шары, в обилье таившие под ворсистой кожурой освежающий сок, индийские цитрусы, китайские яблоки — лакомства очень редкие; а рядом были приготовлены чудесные ножички для фруктов — с украшенными насечкой лазуритовыми рукоятками и гладкими-прегладкими лезвиями, на которые хозяйка дома обратила особенное внимание. По ее приказу они были наточены и направлены чрезвычайно остро — настолько, в самом деле, остро, что, наверно, никогда на свете не бывало еще таких острых ножичков. Они были так тонки, так остры, что ими без труда можно было сбрить самую жесткую бороду — только для этого потребовалась бы величайшая сосредоточенность, ибо стоило бреющемуся зазеваться или вздрогнуть — и не миновать ему самых тягостных неприятностей. Вот как были отточены эти ножички — прямо-таки опасно; казалось, достаточно лишь приблизить к лезвию кончик пальца — и сразу же брызнет кровь... И это все, что было приготовлено? Отнюдь нет. Было еще дорогое заморское вино с Кипра, десертное, огненно-сладкое, которое предполагалось подать к апельсинам; и предназначавшиеся для него прекрасные кубки из кованого золота и муравленной оловом расписной глины были даже первым, что по знаку хозяйки роздали гостям в фонтанном дворе и в колонной палате хорошенькие служанки, единственную одежду которых составляли пестрые набедренные кушаки. А кто же должен был разлить по кубкам островное вино? Те же хорошенькие? Нет, решила хозяйка, этим и угощенью и гостьям была бы оказана слишком малая честь. — Мут распорядилась иначе.
Она снова сделала знак, и золотые яблоки и премилые ножички были розданы дамам. То и другое вызвало восторженный щебет: хвалили фрукты, хвалили изящные ножички, точнее сказать — именно их изящество, ибо о главном их свойстве никто не знал. Все тотчас же принялись чистить плоды, чтобы добраться до сладкой мякоти; вскоре, однако, вниманье гостей было отвлечено от этого занятия, и глаза их устремились вверх.
Еще раз подала знак Мут-эм-энет, и тут уж на сцену вышел сам виночерпий; это был Иосиф. Да, ему поручила эти обязанности влюбленная, но, потребовав от него, как госпожа, чтобы он собственноручно разливал кипрское, она не посвятила его в прочие свои приготовленья, так что он не знал, какому признанью служит. Мы знаем, ей было больно обманывать его таким умолчанием и преднамеренно злоупотреблять его образом; но уж очень ей нужно было открыться подругам, излить им душу. Поэтому она и предъявила ему такое требование и однажды, когда он снова самым бережным образом отказал ей в своей близости, сказала ему:
— Тогда, Озарсиф, ты, может быть, согласишься оказать мне хотя бы такую услугу — собственноручно разливать послезавтра на моем дамском празднике девятижды отменное вино из Алашии — во-первых, в знак его отменности, во-вторых, в знак того, что ты меня все-таки немножечко любишь, а в-третьих, в знак того что я имею какой-то вес в этом доме, коль скоро глава его прислуживает мне и моим гостям?
— Разумеется, госпожа, — отвечал он. — Это я с радостью сделаю. С величайшим удовольствием буду я разливать вино, если тебе так угодно. Ибо я готов служить тебе душой и телом во всех делах, кроме греховного.
Вот почему сын Рахили, молодой управляющий Петепра, неожиданно появился во дворе среди чистивших фрукты дам, появился в белом и тонком праздничном платье, с пестрым микенским кувшином в руке, поздоровался, совершил возлиянье и принялся, обходя сидевших, наполнять кубки. Все дамы, и те, что уже имели случай его лицезреть, и те, что еще не встречались с ним, забыли при виде его не только свое занятие, но, так сказать, и самих себя; теперь они только и знали, что глядели на виночерпия, а коварные ножички между тем сделали свое дело, и дамы, все как одна, ужасно обрезали себе пальцы — причем они даже не сразу заметили эту неопрятную неприятность, ибо порез таким переостренным лезвием почти нечувствителен, тем более в том состоянии полной рассеянности, в каком сейчас находились подруги Эни.
Некоторые объявляют эту известную по многим изображениям сцену апокрифической, не принадлежащей той истории, которая действительно произошла. Напрасно; ибо сцена эта правдива и в ней нет решительно ничего невероятного. Если учесть, что, с одной стороны, дело шло о красивейшем в своем окруженье юноше, а с другой — о самых острых, какие, наверно, когда-либо видел мир, ножичках, то становится ясно, что этот эпизод не мог протекать иначе, то есть бескровнее, чем он действительно протекал, и что та рожденная сновиденьем уверенность, с какой Мут рассчитала и предугадала эти события, была совершенно оправдана. Со страдальческим лицом, этой маской из хмурости и змеистости, взирала она на содеянное, на это тихо начавшееся кровопролитье, замеченное поначалу ею одной, так как лица похотливо глазевших дам следили за юношей, который постепенно удалялся по направлению к колонной палате, где, как по праву была уверена Мут, должно было произойти в точности то же самой. Только когда любимый скрылся из виду, она, нарушая тишину, спросила с ехидной озабоченностью:
— Душеньки мои, что с вами, что вы делаете? Вы же проливаете свою кровь!
30. И cкaзaли жeнщины в гopoдe: "Жeнa вeльмoжи coблaзняeт юнoшy. Oн нaпoлнил ee любoвью. Mы видим, чтo oнa - в явнoм зaблyждeнии".
31. Koгдa oнa ycлыxaлa пpo иx yxищpeния, тo пocлaлa к ним и пpигoтoвилa им места для вoзлeжaния и дaлa кaждoй из ниx нoж и cкaзaлa: "Bыйди к ним!" Koгдa жe oни yвидeли eгo, тo вoзвeличили eгo, и пopeзaли ceбe pyки, и cкaзaли: "Дaлeк Aллax! Этo - нe чeлoвeк, этo - тoлькo блaгopoдный aнгeл".
это перевод крачковского, который собственно и читала, в других вариантах уточняется, что ножи были для фруктов:
30. Женщины в городе стали говорить: «Жена знатного мужа пыталась соблазнить своего юного раба! Она страстно возлюбила его, и мы полагаем, что она впала в очевидное заблуждение».
31. Когда она услышала про их хитрость, то пригласила их, велела приготовить им подушки, дала каждой по ножу для фруктов и сказала: «Выйди к ним». Когда они увидели его, то так превознесли его, что порезали ножами себе руки и сказали: «Упаси Аллах! Да ведь это — не человек. Он — не кто иной, как благородный ангел».
цитировать манна - занятие рискованное, строк будет далеко не две) но что-то мне лень самой дальше слова сочинять, вероятно, впадаю в тот же недостаток, анализом которого и занималась все это время) только сначала совершенно ни к селу ни к городу процитирую нечто совершенно иное, идеально подходящее под текущую ситуацию - Правила и законы существуют не для тех минут, когда нет искушения, они как раз для таких, как сейчас, когда душа и тело бунтуют против их суровости; но как они ни тяжелы, я не нарушу их. Если бы я для своего удобства нарушала их, какая была бы им цена?
ну, а теперь манновские словосплетения, из той единственной его книженции, которую люблю)
Она сидела среди них у бассейна с видом страдалицы, вымученно улыбаясь змеистым ротиком, и ждала, когда придет ее миг. Как во сне и по образцу сна готовилась она открыться своим подругам и как во сне была уверена, что ее представленье удастся. Оно совпало с разгаром угощенья. В украшенных цветами корзинах лежали наготове прекрасные плоды: душистые золотые шары, в обилье таившие под ворсистой кожурой освежающий сок, индийские цитрусы, китайские яблоки — лакомства очень редкие; а рядом были приготовлены чудесные ножички для фруктов — с украшенными насечкой лазуритовыми рукоятками и гладкими-прегладкими лезвиями, на которые хозяйка дома обратила особенное внимание. По ее приказу они были наточены и направлены чрезвычайно остро — настолько, в самом деле, остро, что, наверно, никогда на свете не бывало еще таких острых ножичков. Они были так тонки, так остры, что ими без труда можно было сбрить самую жесткую бороду — только для этого потребовалась бы величайшая сосредоточенность, ибо стоило бреющемуся зазеваться или вздрогнуть — и не миновать ему самых тягостных неприятностей. Вот как были отточены эти ножички — прямо-таки опасно; казалось, достаточно лишь приблизить к лезвию кончик пальца — и сразу же брызнет кровь... И это все, что было приготовлено? Отнюдь нет. Было еще дорогое заморское вино с Кипра, десертное, огненно-сладкое, которое предполагалось подать к апельсинам; и предназначавшиеся для него прекрасные кубки из кованого золота и муравленной оловом расписной глины были даже первым, что по знаку хозяйки роздали гостям в фонтанном дворе и в колонной палате хорошенькие служанки, единственную одежду которых составляли пестрые набедренные кушаки. А кто же должен был разлить по кубкам островное вино? Те же хорошенькие? Нет, решила хозяйка, этим и угощенью и гостьям была бы оказана слишком малая честь. — Мут распорядилась иначе.
Она снова сделала знак, и золотые яблоки и премилые ножички были розданы дамам. То и другое вызвало восторженный щебет: хвалили фрукты, хвалили изящные ножички, точнее сказать — именно их изящество, ибо о главном их свойстве никто не знал. Все тотчас же принялись чистить плоды, чтобы добраться до сладкой мякоти; вскоре, однако, вниманье гостей было отвлечено от этого занятия, и глаза их устремились вверх.
Еще раз подала знак Мут-эм-энет, и тут уж на сцену вышел сам виночерпий; это был Иосиф. Да, ему поручила эти обязанности влюбленная, но, потребовав от него, как госпожа, чтобы он собственноручно разливал кипрское, она не посвятила его в прочие свои приготовленья, так что он не знал, какому признанью служит. Мы знаем, ей было больно обманывать его таким умолчанием и преднамеренно злоупотреблять его образом; но уж очень ей нужно было открыться подругам, излить им душу. Поэтому она и предъявила ему такое требование и однажды, когда он снова самым бережным образом отказал ей в своей близости, сказала ему:
— Тогда, Озарсиф, ты, может быть, согласишься оказать мне хотя бы такую услугу — собственноручно разливать послезавтра на моем дамском празднике девятижды отменное вино из Алашии — во-первых, в знак его отменности, во-вторых, в знак того, что ты меня все-таки немножечко любишь, а в-третьих, в знак того что я имею какой-то вес в этом доме, коль скоро глава его прислуживает мне и моим гостям?
— Разумеется, госпожа, — отвечал он. — Это я с радостью сделаю. С величайшим удовольствием буду я разливать вино, если тебе так угодно. Ибо я готов служить тебе душой и телом во всех делах, кроме греховного.
Вот почему сын Рахили, молодой управляющий Петепра, неожиданно появился во дворе среди чистивших фрукты дам, появился в белом и тонком праздничном платье, с пестрым микенским кувшином в руке, поздоровался, совершил возлиянье и принялся, обходя сидевших, наполнять кубки. Все дамы, и те, что уже имели случай его лицезреть, и те, что еще не встречались с ним, забыли при виде его не только свое занятие, но, так сказать, и самих себя; теперь они только и знали, что глядели на виночерпия, а коварные ножички между тем сделали свое дело, и дамы, все как одна, ужасно обрезали себе пальцы — причем они даже не сразу заметили эту неопрятную неприятность, ибо порез таким переостренным лезвием почти нечувствителен, тем более в том состоянии полной рассеянности, в каком сейчас находились подруги Эни.
Некоторые объявляют эту известную по многим изображениям сцену апокрифической, не принадлежащей той истории, которая действительно произошла. Напрасно; ибо сцена эта правдива и в ней нет решительно ничего невероятного. Если учесть, что, с одной стороны, дело шло о красивейшем в своем окруженье юноше, а с другой — о самых острых, какие, наверно, когда-либо видел мир, ножичках, то становится ясно, что этот эпизод не мог протекать иначе, то есть бескровнее, чем он действительно протекал, и что та рожденная сновиденьем уверенность, с какой Мут рассчитала и предугадала эти события, была совершенно оправдана. Со страдальческим лицом, этой маской из хмурости и змеистости, взирала она на содеянное, на это тихо начавшееся кровопролитье, замеченное поначалу ею одной, так как лица похотливо глазевших дам следили за юношей, который постепенно удалялся по направлению к колонной палате, где, как по праву была уверена Мут, должно было произойти в точности то же самой. Только когда любимый скрылся из виду, она, нарушая тишину, спросила с ехидной озабоченностью:
— Душеньки мои, что с вами, что вы делаете? Вы же проливаете свою кровь!